Alla Goetnikova

“I am not going to speak of the case, the search, the interrogations, the volumes, the trials. That is boring and pointless. These days I attend the school of fatigue and frustration. But before my arrest, I had time to enroll in the school of learning how to speak about truly important things.

I would like to talk about philosophy and literature. About Benjamin, Derrida, Kafka, Arendt, Sontag, Barthes, Foucault, Agamben, about Audre Lorde and bell hooks. About Timofeeva, Tlostanova and Rachmaninova. 

I would like to speak about poetry, about how to read contemporary poetry. About Gronas, Dashevsky and Borodin. 

But now is not the time nor the place. I will hide my small tender words on the tip of my tongue, in the back of my throat, between my stomach and my heart. I will say just a little.

I often feel like a little fish, a birdling, a schoolgirl, a baby. But recently, I discovered with surprise that Brodsky, too, was put on trial at 23. And, since I have also been counted among the human race, I will say this: 

In the Kabbala there is the concept of tikkun olam – repairing the world. I see that the world is imperfect. I believe, as wrote Yehuda Amichai, that the world was created beautiful for goodness and for peace, like a bench in a courtyard (in a courtyard, not a court!). I believe that the world was created for tenderness, hope, love, solidarity, passion, joy. 

But the world is atrociously, unbearably full of violence. And I don’t want violence. In any form. No teacher’s hands in schoolgirls’ underwear, no drunken father’s fists on the bodies of wives and children. If I decided to list all the violence around us, a day wouldn’t be enough, nor a week, nor a year. My eyes are wide open. I see violence, and I don’t want violence. The more violence there is, the stronger I don’t want it. And more than anything, I don’t want the biggest and the most frightening violence.

I really love reading. I will now speak with the voices of others.

At school, in history class, I learned the phrases “You crucify freedom, but the soul of man knows no bounds” and “For your, and for our, freedom”. 

In high school, I read “Requiem” by Anna Andreyevna Akhmatova, “The Steep Path” by Evgeniya Solomonovna Ginzburg, “The Closed Theater” by Bulat Shalvovich Okudzhava, “The Children of Arbat” by Anatoliy Naumovich Rybakov. Of Okudzhava’s poems I loved most of all:

Conscience, honor and dignity,

There’s our spiritual army.

Hold out your palm to it, 

For this, one fears no fire. 

Its face is lofty and wonderful. 

Dedicate to it your short century. 

Maybe, you will never be victorious, 

But you’ll die as a human.

At MGIMO [Moscow State Institute of International Relations] I learned French and memorized a line from Édith Piaf: “Ça ne pouvait pas durer toujours” [“It could not last forever”]. And from Marc Robine: “Ça ne peut pas durer comme ça” [“It cannot go on like this”].

At nineteen, I traveled to Majdanek and Treblinka and learned to say “never again” in seven languages: never again, jamais plus, nie wieder, קיינמאל מער, nigdy więcej, לא עוד. 

I studied Jewish sages and fell in love with two proverbs. Rabbi Hillel said: “If I am not for myself, who will be for me? If I am only for myself, what am I? And if not now, when?” And Rabbi Nachman said: “The whole world is a narrow bridge, and the main thing is to have no fear at all.” 

Later, I enrolled at the School of Cultural Studies and learned several more important lessons. First of all, words have meaning. Second, we must call things by their names. And finally, sapere aude, have the courage to use your own mind.

It’s ridiculous that our case has to do with schoolchildren. I taught children the humanities in English, worked as a nanny and dreamed of going with the program “Teacher for Russia” to a small town for two years to sow intelligent, kind, eternal seeds. But Russia – in the words of the state prosecuting attorney, Prosecutor Tryakin – believes that I involved underage children in life-threatening actions. If I ever have children (and I will, because I remember the greatest commandment), I will hang a picture of the Judaean governor Pontius Pilate on their wall, so they grow up in cleanliness. The governor Pontius Pilate standing and washing his hands – such will be the portrait. Yes, if thinking and feeling is now life-threatening, I don’t know what to say about the charges. I wash my hands.

And now is the moment of truth. The hour of transparency. 

My friends and I don’t know what to do with ourselves from the horror and the pain, but when I descend into the metro, I don’t see tear-stained faces. I don’t see tear-stained faces.

Not a single of my favorite books – for children or adults – taught indifference, apathy, cowardice. Nowhere have I been taught the words:

we are small people 

i am a simple person 

it’s not so black and white 

you can’t believe anyone 

i am not interested in all that 

i am far from politics 

it’s none of my business 

nothing depends on me

competent authorities will figure it out 

what could i have done alone

No, I know and love very different words.

John Donne says through Hemingway:

No man is an island, all by himself. Every person is part of the Mainland, part of Land; and if a wave sweeps away a coastal cliff into the sea, Europe will become smaller. And likewise if it washes away the edge of the cape or destroys your castle or your friends. The death of every person diminishes me as well, for I am one with all of humanity. And so, don’t ask for whom the bell tolls, it tolls for you.

Mahmoud Darwich says:

As you prepare your breakfast — think of others

(don’t forget to feed the pigeons). 

As you conduct your wars — think of others 

(don’t forget those who want peace). 

As you pay your water bill — think of others 

(think of those who have only the clouds to drink from).

As you go home, your own home — think of others

(don’t forget those who live in tents). 

As you sleep and count the stars, think of others 

(there are people who have no place to sleep). 

As you liberate yourself with metaphors think of others 

(those who have lost their right to speak). 

And as you think of distant others — think of yourself 

(and say, I wish I were a candle in the darkness).

Gennady Golovaty says:

The blind cannot look with wrath, 

The mute cannot yell with fury, 

The armless cannot take up arms, 

The legless cannot march forward. 

But, the mute can look wrathfully, 

But, the blind can yell furiously, 

But, the legless can take up arms. 

But, the armless can march forward.

I know some are terrified. They choose silence. But Audre Lorde says:

Your silence will not protect you. 

In the Moscow metro, they announce: 

Passengers are forbidden on the train heading to a dead end. 

And the St. Petersburg [band] Aquarium adds: 

This train is on fire. 

Lao Tzu, through Tarkovsky, says: 

And most important, let them believe in themselves, let them be helpless like children. Because weakness is a great thing, and strength is nothing. When a man is just born, he is weak and flexible. When he dies, he is hard and insensitive. When a tree is growing, it’s tender and pliant. But when it’s dry and hard, it dies. Hardness and strength are death’s companions. Pliancy and weakness are expressions of the freshness of being. Because what has hardened will never win.

Remember that fear eats the soul. Remember the Kafka character who sees “a gallows being erected in the prison yard, mistakenly thinks it is the one intended for him, breaks out of his cell in the night, and goes down and hangs himself”.

Be like children. Don’t be afraid to ask (yourselves and others), what is good and what is bad. Don’t be afraid to say that the emperor has no clothes. Don’t be afraid to yell, to cry. Repeat (to yourselves and others): 2+2=4. Black is black. White is white. I am a person, strong and brave. A strong and brave woman. A strong and brave people. 

Freedom is a process by which you develop the habit of being inaccessible to slavery.”

[«Я не буду говорить о деле, обыске, допросах, томах, судах. Это скучно и бессмысленно. Последнее время я хожу в школу усталости и досады. Но еще до ареста я успела записаться в школу умения говорить о действительно важных вещах.

Я бы хотела говорить о философии и литературе. О Беньямине, Деррида, Кафке, Арендт, Сонтаг, Барте, Фуко, Агамбене, об Одри Лорд и белл хукс. О Тимофеевой, Тлостановой и Рахманиновой.

Я бы хотела говорить о поэзии. О том, как читать современную поэзию. О Гронасе, Дашевском и Бородине.

Но сейчас не время и не место. Я спрячу свои маленькие нежные слова на кончике языка, на дне гортани, между животом и сердцем. И скажу лишь немного.

Я часто чувствую себя рыбкой, птичкой, школяром, малышкой. Но недавно я с удивлением узнала, что Бродского тоже судили в 23. И поскольку и меня причислили к роду человеческому, я буду говорить так:

В каббале есть концепция тикун олам — исправление мира. Я вижу, что мир несовершенен. Я верю, что, как писал Иегуда Амихай, мир был создан прекрасным, для того, чтобы было хорошо, и для покоя, как скамейка в саду (в саду, не в суду!). Я верю, что мир создан для нежности, надежды, любви, солидарности, страсти, радости.

Но в мире ужасно, невыносимо много насилия. А я не хочу насилия. Ни в какой форме. Ни учительских рук в трусах школьниц, ни кулаков пьяного отца семейства на телах жен и детей. Если бы я решила перечислить все насилие, которое есть вокруг, мне не хватило бы ни дня, ни недели, ни года. Чтобы увидеть насилие вокруг, достаточно только открыть глаза. Мои глаза открыты. Я вижу насилие, и я не хочу насилия. Чем больше насилие, тем больше я его не хочу. И больше всего я не хочу самого огромного и самого страшного насилия.

Я очень люблю учиться. Дальше я буду говорить голосами других.

В школе на уроках истории я изучила фразы «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков» и «За вашу и нашу свободу».

В старшей школе я читала «Реквием» Анны Андреевны Ахматовой, «Крутой маршрут» Евгении Соломоновны Гинзбург, «Упраздненный театр» Булата Шалвовича Окуджавы, «Детей Арбата» Анатолия Наумовича Рыбакова. У Окуджавы я больше всего любила стихотворение:

Совесть, благородство и достоинство
Вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь.
За него не страшно и в огонь.

Лик его высок и удивителен.
Посвяти ему свой кроткий век:
Может, и не станешь победителем,
Но зато умрешь, как человек!

В МГИМО я учила французский и узнала строку из Эдит Пиаф: «Ça ne pouvait pas durer toujours». И из Марка Робена: «Ça ne peut pas durer comme ça».

В девятнадцать лет я ездила в Майданек и Треблинку и узнала, как на семи языках сказать «никогда больше»: never again, jamais plus, nie wieder, לא עוד, nigdy więcej, קיינמאל מער.

Я изучала еврейских мудрецов и больше всего полюбила две мудрости. Рабби Гилель говорил: «Если не я за себя, то кто за меня. Если я только за себя, то зачем я? Если не сейчас, то когда?». А рабби Нахман говорил: «Весь мир — это узкий мост, и главное — совсем не бояться».

Затем я поступила в Школу культурологии и выучила еще несколько важных уроков. Во-первых, слова имеют значение. Во-вторых, нужно называть вещи своими именами. И наконец: sapere aude, то есть имей мужество пользоваться собственным умом.

Смешно и нелепо, что наше дело связано со школьниками. Я преподавала детям гуманитарные науки на английском, работала няней, мечтала поехать по программе «Учитель для России» в небольшой город на два года и сеять разумное, доброе, вечное. Но Россия — устами государственного обвинителя прокурора Трякина — считает, что я вовлекала несовершеннолетних в опасные для жизни действия. Если у меня когда-нибудь будут дети (а они будут, потому что я помню главную заповедь), я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки — вот какой это будет портрет. Да, если думать и быть неравнодушными — теперь опасно для жизни, я не знаю, что сказать о сути обвинения. Я умываю руки.

И вот сейчас момент истины. Час прочитываемости.

И я, и мои друзья и подруги не находят себе места от ужаса и боли, но когда я спускаюсь в метро, я не вижу заплаканных лиц. Я не вижу заплаканных лиц.

Ни одна из моих любимых книг — ни детская, ни взрослая — не учила безразличию, равнодушию, трусости. Нигде меня не учили этим фразам:

мы люди маленькие
я человек простой
все не так однозначно
никому нельзя верить
я как-то этим всем не интересуюсь
я далек от политики
меня это не касается
от меня ничего не зависит
компетентные органы разберутся
что я один мог сделать

Наоборот, я знаю и люблю совсем другие слова.

Джонн Донн через Хемингуэя говорит:

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.

Махмуд Дарвиш говорит:

Когда готовишь завтрак, думай о других
(не забудь покормить голубей).
Когда ведешь войны, думай о других
(не забывай тех, кто ищет мира).
Когда оплачиваешь счет за воду, думай о других
(тех, кого питают облака).
Когда возвращаешься домой, к себе домой, думай о других
(не забывай о людях в лагерях).
Когда спишь и считаешь звезды, думай о других
(тех, кому негде спать).
Когда выражаешь свои мысли метафорой, думай о других
(потерявших право голоса).
Когда думаешь о тех, кто далеко, подумай о себе
(скажи: Ах, если бы я только был свечой во тьме)

Геннадий Головатый говорит:

Слепые не могут смотреть гневно,
немые не могут кричать яростно.
безрукие не могут держать оружия,
безногие не могут шагать вперед.
Но — немые могут смотреть гневно,
Но — слепые могут кричать яростно.
Но — безногие могут держать оружие.
Но — безрукие могут шагать вперед.

Кому-то, я знаю, страшно. Они выбирают молчание.

Но Одри Лорд говорит:

Your silence will not protect you.

В московском метро говорят:

Пассажирам запрещено находиться в поезде, который следует в тупик.

А петербуржский «Аквариум» добавляет:

Этот поезд в огне.

Лао-Цзы через Тарковского говорит:

Главное, пусть они поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна. Когда человек рождается, он слаб и гибок, а когда умирает — он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко — оно умирает. Черствость и сила — спутники смерти. Слабость и гибкость — выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит.

Помните, что страх съедает душу. Помните о персонаже Кафки, который увидел, как во дворе тюрьмы устанавливают виселицу, по ошибке подумал, что она предназначена для него, ночью сбежал из своей камеры и повесился.

Будьте как дети. Не бойтесь спросить (себя и других), что такое хорошо и что такое плохо. Не бойтесь сказать, что король голый. Не бойтесь закричать, разрыдаться. Повторяйте (себе и другим): 2+2=4. Черное — это черное. Белое — это белое. Я — человек, я сильный и смелый. Сильная и смелая. Сильные и смелые.

Свобода — это процесс, в ходе которого вы развиваете привычку быть недоступным для рабства.»]

Alla Goetnikova, een van de redacteurs van het Moskouse studentenblad DOXA, die gevangenisstraffen riskeren vanwege hun antioorlogsactivisme, tijdens haar proces // Foward.com, 14 april 2022; Doxajournal.ru, 2 april 2022

[Aangereikt door Marieke Genard, Engelse vertaling gebaseerd op die van Michelle Panchuk]